Перевод языковой стилизации: имитаций ломаной речи представителя другого народа, лепета ребенка, старческой шамкающей речи, заикания

В.С. Модестов: Время от времени переводчики художественных текстов сталкиваются с необходимостью передать на письме звуковые отклонения от литературной нормы (провинциальный говор, детская речь, иностранный акцент, речевая манерность, дефекты речи и т.п.). Об этом я уже говорил на прошлом заседании. Пути решения проблем этого ряда разные, каких-либо универсальных рецептов и специальных словарей, к сожалению, нет. Поэтому начинать, на мой взгляд, надо с выявления форм «отклонения» и их литературных и переводческих интерпретаций, а для этого «коллекционировать» их, читая русскую и переводную художественную литературу.

Лев Толстой в комедии «Власть тьмы» так передает косноязычие крестьянина Акима: «Да ведь это, значит, тае, мужики кривье как-то, тае, делают, коли кто, тае, Бога забыл, значит. Это, значит, не к тому…»

Воссоздать специфику речи Акима на каком-либо иностранном языке вряд ли удастся, поэтому переводчик, вероятнее всего, воспользуется одним из описательных приемов, который станет для режиссеров и актеров своеобразной ремаркой – толчком для разжигания творческой фантазии при создании сценического образа.

Не менее колоритно выглядит речевая характеристика Андрея Карловича, старого друга Гринева-отца, из пушкинской «Капитанской дочки»: «Поже мой! Тавно ли, кажется, Андрей Петрович был еше твоих лет, а теперь вот уш какой у него молотец! Ах, фремя, фремя! Это что за серемонии? Фуй, как ему не софестно! Конечно: дисциплина перво дело, но так ли пишут к старому камрад?.. Эхе, брудер! так он еше помнит стары наши проказ? Что такое ешовы рукавиц? Это, должно быть, русска поговорк…»

Там же мельком упомянутый выпивоха гувернер-француз просил у девок: «Же ву при водкю́».

В рассказе Василия Шукшина «До трех петухов» казак щеголяет натуральным донским говором: «Вот кохо я искал-то всю жизню, вот кохо мине надоть-то».

Когда передать специфику речи персонажей трудно или практически невозможно, переводчики «сочиняют» местные говоры и иностранные акценты или используют указание на их характерную особенность (оканье, аканье, цоканье, «с придыханием», сюсюканье, шепелявость, «фефект фикции»…)

– «Горец ЭрТар, когда глумится или «включает дурака» (и то и другое с ним случается нередко), начинает говорить с горским акцентом, который смахивает на кавказский» (О. Громыко «Цветок камалейника»).

– «Начальник контрразведки фронта генерал Егоров сильно окал» (В. Богомолов «В августе 44-го»).

В историческом романе «Роб Рой» Вальтер Скотт использует говор шотландских горцев, который переводчик Надежда Вольпин интерпретирует так: «Я сам ел городской хлеб в Гласко, и, честное слово, я буду драться за судья Шарви в клахан Эберфойл!» – «А кто саплатит са мой новый добрый плед? В нем прожгли такую дыру, что можно просунуть в нее кочан капусты. Где это видано, чтобы достойный шентльмен срашался кочергой?»

Марк Твен отлично имитировал местный говор своих персонажей в книге «Приключения Тома Сойера»: негритенок Джим, уличный парнишка Гек, мальчик из «среднего класса» Том и тетушка Полли говорят буквально на разных языках, хотя все они с Миссисипи и все отлично понимают друг друга. В русских переводах (увы!) речевые характеристики этих персонажей отсутствуют.

В заключение несколько примеров того, как писатели и переводчики передают характерные особенности речевых характеристик персонажей:

          Лев Толстой: «Г’остов, вставай!» (картавость Денисова в романе «Война и мир»).

          А. Куприн: «Барышни, разнообразно картавя, смеясь и перебивая друг дружку, набросились на Ромашова: – Отчего вы к нам не приходили? – Звой, звой, звой! – Нехолосый, нехолосый, нехолосый! – Звой, звой! – Пьиглашаю вас на пейвую кадъиль» («Гранатовый браслет»).

          А. Беляев: «Ванюшка не выговаривал шипящих «ж», «ш», «щ». Вместо «ж» и «ш» у него выходило «ф», а вместо «щ» нечто среднее между «в» и «ф», но ближе к «ф». Любимой его присказкой было «шут возьми», причем у него получалось «фут возьми»… – Семен Алексеевич, какой я сон видел. Как будто приплыл к нам больфуффий фельтобрюхий кит, лег на крыфу нафего дома и раздавил его, как яичную скорлупу» («Подводные земледельцы»).

        Б. Шоу «Пигмалион»:

THE MOTHER. How do you know that my son's name is Freddy, pray?

THE FLOWER GIRL. Ow, eez ye-oa san, is e? Wal, fewd dan y' deooty bawmz a mather should, eed now bettern to spawl a pore gel'sflahrzn than ran awy atbaht pyin. Will ye-oo py me f'them?

***

МАТЬ. Позвольте, откуда вы знаете, что моего сына зовут Фредди?

ЦВЕТОЧНИЦА. А, так это ваш сын? Нечего сказать, хорошо вы его воспитали… Разве это дело? Раскидал у бедной девушки все цветы и смылся, как миленький! Теперь вот платите, мамаша!

Перед нами пример того, что перевод не есть оригинал. Цветочница в своей речи использует ко́кни (Cockney), один из самых красочных и образных диалектов лондонского дна, но русский переводчик не смог передать эту яркую комическую краску оригинала.

Рекомендации начинающим переводчикам простые: ищите, изобретайте, фантазируйте, экспериментируйте… Помните, что «побеждает тот, кто не сдается» (Брюс Ли, мастер китайских боевых искусств).

В.П. Голышев: Нарушения орфоэпии в оригинале – проблема, которая в переводе не решается единственным способом, а иногда вообще не решается. В рассказе Томаса Вулфа «Только мертвые знают Бруклин» у рассказчика очень сильный бруклинский простонародный выговор, и автор передает его на письме. У нас Бруклина нет, краска теряется неизбежно, и переводчица М.Ф. Лорие вынуждена была ограничиться просторечием. Любая областническая стилизация, по ее словам, переносила бы нас неизбежно в курскую область или вологодскую.

Так же фонетически, даже по тембру, отличается иногда речь негров в Америке, и здесь тоже у нас нет пригодных инструментов – любое вымышленное искажение выглядит фальшиво: такого населения в России нет. Как это делают обычно? Упрощают синтаксис и словарь или пишут «масса Джон» – это когда слуги говорят – своего рода опознавательный знак.

Вообще фонетические отклонения в американской прозе воспроизводятся гораздо чаще, чем в нашей, – в этом плавильном котле совсем не все перемешалось.

Зато в переводе с английского гораздо благополучнее ситуация с передачей речи не вполне ассимилированных немцев. У нас многовековая история общения с ними, как и совместной жизни, поэтому материала для переводчика – литературного материала, а для многих личного – сколько угодно. Важно избегать назойливости, чтобы не заслонялось содержание. Простой пример «Железная воля» Лескова, где неправильности речи немца переданы экономно, а местами вообще исчезают.

Иногда английский оригинал сам намекает, как передавать не совсем правильную речь немца; то сказуемым в конце, то именительный падеж вместо родительного (это в русском), то глагол несовершенного вида вместо совершенного (на русском).

Есть много неразрешимых задач: в одном романе комизм диалога строился на разнице языков (лексикона, в частности) англичанина и американца – у переводчика положение безвыходное. А вообще есть тенденция переводить речь американцев грубее, чем речь англичан, что не всегда оправдано. Причина, думаю, в том, что детей у нас учат английскому английскому, и американский долго представляется им отчасти экзотикой.

В.О. Бабков: Ломание ломанию (или ломка ломке) рознь. Тут надо говорить о разных случаях по отдельности. Начнем с конца.

Передать заикание – вообще не проблема. Шамканье стариков, детский лепет, заплетающаяся речь пьяного тоже передаются в переводе без всякого труда. Причина этого в том, что заики, дети и старики (а также пьяные заикающиеся дети и старики) – явление универсальное. Если читателя не удивляет, что персонажи иностранной книги говорят по-русски (а пункт о временном отключении этого удивления входит в негласный договор между читателем и переводчиком), он скорее удивится тому, что герой без зубов говорит правильно, чем тому, что он шамкает.

С передачей речи иностранца (то есть, если мы говорим о переводе с английского на русский, человека неанглоязычного) дело обстоит несколько сложнее. Разные неродные языки люди коверкают по-разному, и при переводе нужно это учитывать. Скажем, человек, в родном языке которого нет артиклей (мы ведь знаем такие языки, правда?), нарушает правила их употребления, говоря по-английски, но по-русски мы будем вынуждены передавать неправильность его речи другими способами. Да и с фонетикой все по-разному. Китаец может сказать в переводе «холосо», но японец так не скажет, поскольку у уроженцев этой страны трудности с произнесением буквы «л», а не буквы «р»; японцу, признающемуся в любви русской девушке, придется сказать: «Я вас рюбурю». Поэтому переводчику хорошо бы понимать, как именно коверкают русский язык соотечественники того героя, ломаную английскую речь которого он передает, а так бывает не всегда. Например, мы еще помним, как по-русски говорят эстонцы (хотя, честно коворя, тля молотых лютей это уше путет закатка), но многие ли из нас могут с ходу «передразнить» с трудом говорящего на русском венгра или араба? А если таких познаний не хватает, приходится довольствоваться условным коверканьем русского. Слава богу, наш великий и могучий так сложен, что редкий иностранец доползет на нем без ошибки до середины хоть сколько-нибудь продолжительной фразы; можно твердо рассчитывать, что он будет путать падежи и формы глаголов или скажет что-нибудь вроде: «У рыбов нет ни зуб, ни ух».

Но главный кошмар переводчика – это русский герой, плохо говорящий по-английски. Наш земляк может ошеломить официанта в американском кафе, заказав big cock вместо large Coke, но как передать это в переводе? То же относится и к особенностям нашего произношения. Боюсь, что хороших рецептов тут нет, как и в том случае, когда переводчику попадаются в оригинале русские слова. Как тяжело пришлось переводчикам «Заводного апельсина» Берджеса! (И, заметим в скобках, ничего толкового все равно не вышло).

Следующий случай – когда персонаж книги говорит на диалекте (а их в английском не счесть). Вообще-то и тут нет хороших решений. Приходится делать такого героя просто малость необразованным или выдумывать ему особенности произношения в надежде убедить читателя, что именно так говорил бы по-русски, скажем, шотландец или уроженец Алабамы. Как много красок при этом теряется, видно хотя бы на примере перевода «Гека Финна», где Марк Твен, изображая характерную речь своих героев, куражится вовсю; Дарузес сделала что могла, но могла она немного.

И наконец, еще один случай – когда неправильная речь определяет социальную принадлежность героя, уровень его образования и т.п. Тут перевод обычно тоже выходит значительно тусклее оригинала. Беда в том, что в переводе нельзя употреблять ничего слишком выразительного – такого, в чем читатель услышит что-то до боли «родное». Тогда иллюзия реальности происходящего в книге будет грубо нарушена. Едва ли мы поверим, что ковбой из американской глубинки, не расслышав сказанного, переспросит: «Чаво?» или поинтересуется: «Да ты сам-то откелева будешь?» А дурацкое «йопта», которым (вместе f-word) уснащают свою речь герои детективов Роберта Гэлбрейта (да-да, той самой), не только разрушает вышеупомянутую иллюзию, а еще и прямо указывает на происхождение этих самых героев из нашей подворотни; читая такое, чувствуешь себя хрестоматийным шалуном, которому одновременно больно и смешно. Впрочем, и издателям, и переводчику эти читательские страдания что гусю вода – они знай себе переводят и печатают.

И.В. Соколова: Я хотела бы поделиться впечатлениями о переводе романа «Колдунья издалека» знаменитого нигерийского автора Амоса Тутуолы, которого критики называют «самым эксцентричным писателем в африканской литературе». А. Тутуола строит повествование на основе фольклора народности йоруба, наполняет его мистикой, описаниями разнообразных поверий и ритуалов. Читатель оказывается в окружении идолов, истуканов и сюрреалистических чудовищ. Причем эта «вакханалия поклонения» описывается по-детски наивно, с забавными ошибками. Нарратив не просто безыскусен, некоторые фразы звучат неловко, даже неуклюже, что создает особый комический эффект.

Я бы назвала манеру Тутуолы – «стилистическим косноязычием»: постоянные повторы (often and often), выражения типа very huge («очень огромный»), несоблюдение правила согласования времен, абсолютно необходимого для английского синтаксиса. И в то же время – латинское et cetera, казалось бы – совмещение несовместимого. Заподозрить А.Тутуолу в неграмотности невозможно, это нарочитая игра с читателем.

Думается, что главное при работе над столь необычным текстом – чувство меры. Скажем, почти на каждой странице романа встречается прилагательное – fearful. Вряд ли имеет смысл использовать такой настойчивый повтор при переводе; разнообразные синонимы (ужасный, ужасающий, устрашающий, страшный) делают русский текст более естественным. В то же время регалии одного из героев, которые многократно упоминаются при его появлении – the chief of priests, pagan, idol, spirit. etc. worshipers («Верховный жрец богов, идолов, духов и прочих, им подобных») – разумно оставить и в русском варианте. Ведь этот повтор подчеркивает сказовый характер повествования, превращается в постоянный эпитет, вроде «доброго молодца» или «красной девицы» в русском фольклоре, разве что внушительнее по объему.

Вызовом для переводчика звучит причудливое название одного из племен, фигурирующих в романе: Born and Die Babies. Грамматически искаженное словосочетание означает по смыслу что-то вроде «мертворожденных младенцев». Однако главный герой, представитель этого племени, живет и здравствует. Потому перевод «рожденный в смерти» или даже «рожденный наперекор смерти» представляется более адекватным – загадочно, но отвечает комически-абсурдному духу нарратива. Создается образ простака (Simpleton), который, невзирая на опасности, проходит через джунгли враждебности, жестокости, злобы, сохраняя, впрочем, твердость духа и жизнелюбие.

Н.В. Яковлева: Скажу несколько слов о переводе детского лепета с английского языка на русский. Здесь нужно обязательно иметь в виду типичные фонетические ошибки, которые делают малыши в обоих языках. Так, для английских детей особые трудности вызывают звуки: th [ð] и [θ], сh [ʧ], sh [ʃ], r[r], g[ g], k[k], l [l] и [s]. Интересно, что звуки [ч], [ш], [с], [г], [к], [л] и [р] оказываются сложными и для наших детей.

При передаче английской речи ребенка, даже если у нас нет th [ð] и [θ], в русском тексте их можно заменить нашими [з] и [c], тем более, что это типичная ошибка многих, изучающих английский.

Как маленьким англичанам, так и многим русским детям плохо даются звуки sh [ʃ] – ship (sip), she ([si:]), [ш] – «сюба» (шуба), «сум» (шум) и [ч] – «тясы» (часы). По-моему, эти звуки можно смело смягчать в соответствующем контексте, как и звук [ж] («зюк» – жук). В русской речи ребенка наблюдается замена заднеязычных звуков [к], [г] переднеязычными – [т], [д] («тутолка» вместо куколка, «дуси» вместо гуси, и английские дети тоже, например, заменяют [g] на [d] (game на dame).
Как русское «стоп», так и английское stop при потере согласной в устах ребенка может превратиться в top или «топ».

А что уж говорить про русские [л] и [р] и cоответствующие английские [l]и [r]? И русским, и английским малышам их трудно правильно произнести, например: русское слово «йёка» (ёлка) и английское “yeg” вместо leg и т.д.

Вероятно, большого греха не будет, если к английским словам с этими звуками подобрать русские с аналогичными фонемами. Так, искаженное английское “wabbit” вместо rabbit можно заменить на «кйёик» вместо «кролик»

Что касается ломаной речи представителя другого народа, то тут, конечно, нужно учитывать фонетическую систему того языка, о котором идет речь в тексте, а не просто коверкать слова. Общеизвестно, что немцы часто заменяют [с] на [ш], поэтому, если передать «спасибо» как «шпашыбо», то, возможно, будет смешно, а с другой стороны, это слово правильно произносят почти все иностранцы, поэтому ничего хорошего не выйдет. Наверное, невозможно также адекватно передать английскую аспирацию и твердость согласных.

И.А. Шишкова: Мне хотелось бы добавить, что многие детские слова, например, для выражения боли – «бобо» (англ. boo boo) или «есть» – «ням-ням» (англ. num-nums) звучат практически одинаково, поэтому, если их вставить в текст перевода, получится неплохо. То же самое касается звукоподражания: наше «чук-чук» про поезд и английское сhoo-choo; русское «гав-гав», английское bow-wow и арабское aw-aw похожи, как и «мяу», поэтому их тоже можно взять на вооружение. Можно также сказать и о сокращении слов как у англоязычных, так и русских детей, что тоже надо учитывать при переводе: baseball – “bayball”, «футбол» – «фубол» и т.д.

А старческую шамкающую речь или заикание можно, вероятно, кроме звукоподражания, вводить краткими фразами типа: «зашепелявила бабушка» или «сказала Дейзи, сильно заикаясь», “said John with a lisp“, “stammelte Ernst”.

А.В. Ямпольская: Соглашусь с Валерием Сергеевичем: когда возникает необходимость передать отклонения от литературной нормы, например, ломаную речь иностранца, логичнее всего обратиться к отечественной литературной традиции и посмотреть, какие языковые решения используют в подобных случаях русские писатели. Все мы хорошо представляем себе, как звучит русская речь немца, француза, англичанина, китайца, татарина, грузина, узбека и т.д. Более того, поскольку передача особенностей речи иностранцев, как и воспроизведение других отклонений от нормы (шепелявость, заикание и т.д.), стала для нас традицией, мы ожидаем от писателей использования этого приема, нам он кажется очевидным, хотя в других литературах может быть не так.

Прочитав изрядное число произведений итальянских писателей разных эпох, должна заметить, что они нечасто пытаются воспроизвести отклонения от литературной нормы. Возможно, это связано с тем, что для них важнее диалектное разнообразие внутри самой Италии, которое проявляется и в фонетике, и в грамматике, и на уровне словаря. «Итальянские иностранцы» обычно говорят на своем родном языке, причем иностранные вкрапления не переводятся даже в сносках (подразумевается, что читатель сам догадается, что означают вкрапленные в итальянскую речь французские или немецкие словечки и фразы). Чаще писатели ограничиваются ремарками вроде «сказал он с сильным немецким акцентом», «произнесла она, шепелявя» и т.д. Хотя, разумеется, есть и исключения. Например, в романе Анны Банти «Артемизия», который я перевела для издательства «Арт-Волхонка», описана комичная старуха Туция, которая шепелявит, в ее итальянских репликах эта особенность тоже присутствует, поэтому я сохранила ее в переводе («шлюнки текут» вместе «слюнки текут» и т.п.). С другой стороны, в сцене встречи Артемизии Джентилески со знатной испанской дамой особенности речи переданы иначе: про испанку сказано лишь то, что она употребляла в речи итальянские слова, «коверкая их своим произношением»; Артемизия со своей стороны пытается изъясняться по-испански, фразы выходят неправильные, но оценить это сможет только читатель, знающий испанский язык.

Возвращаясь к разным национальным традициям, не могу не привести любопытный пример, касающийся переводов на итальянский язык повести Н.С. Лескова «Очарованный странник». В свое время я посвятила им подробный разбор, ограничусь в данном случае воспроизведением на итальянском характерной речи геров-татар.

«Эх, – говорит, – Иван, эх, глупая твоя башка, Иван, зачем ты с Савакиреем за русского князя сечься сел, я, – говорит, – было хотел смеяться, как сам князь рубаха долой будет снимать».

„Eh”, disse, “Ivàn, testadura, perché ti sei battuto con Savakirèj per un principe russo? Avrei voluto ridere a vedere l’ufficiale senza la camicia andar giù” (перевод Э. Ло Гатто).

“Ei”, dice “Ivan, eh, hai la zucca vuota. Ivan, perché ti frustasti con Savakirej pel principe russo? volevo ridere“ dice ”a vedere il principe stesso buttar via la camicia” (перевод Т. Ландольфи).

“Eh, Ivàn”, dice, “eh, sei una testa vuota, Ivàn: perché ti sei seduto a frustarti con Savakirej al posto del principe russo? Io”, dice, “avrei voluto ridere a vedere il principe stesso togliersi la camicia” (перевод Л.В. Надаи).

Или еще один пример из Лескова: «Я даю за нее, кроме монетов, еще пять голов» (значить пять лошадей), – а другой вопит: «Врет твоя мордам, я даю десять».

Помимо междометий («эх», «ай») и слов тюркского происхождения, как «башка», лесковские татары говорят с типичными ошибками в роде, числе и падеже существительных и прилагательных. Любопытно, что в переводах эта неправильность не передается, «итальянский татарин» ограничивается тем, что использует сниженную лексику (в этом смысле все переводы точны, можно лишь обсуждать личные предпочтения переводчиков, например, в выборе одного из синонимов при переводе слов «морда» и «глупая башка»: grugno, brutto muso; testadura, zucca vuota, testa vuota). Однако с точки зрения грамматики в этих и других примерах «татары» говорят идеально правильно и не ошибаются, например, в употреблении глагольных форм, которые вызвали бы трудности у самих итальянцев, или в употреблении артиклей. Конечно, подобная грамотность совершенно неправдоподобна: вряд ли эмигрант из стран Третьего мира, с которым можно было бы сравнить лесковского татарина, говорит по-итальянски, как филолог-отличник. Думается, что в итальянском можно было бы задействовать такой стилистический ресурс, как «язык полуграмотных», малообразованных людей, к которому в последние годы обращено внимание историков языка, и воспроизвести в итальянском тексте какие-либо характерные ошибки. Однако никто из наших переводчиков не стал этого делать.

М.А. Козлова: Если говорить о стилизации речи у итальянских авторов, как правило, о персонаже позволяет судить, во-первых, то, на каком языке он говорит: то есть, это литературный итальянский, региональный итальянский, итальянский с примесью диалекта или наоборот, чистый диалект (это основные градации, хотя на самом деле лингвисты выделяют значительно больше). Именно эта особенность определяет, как мне кажется, характер основных сложностей при переводе стилизации.

Характеризует героя и то, допускает ли он, например, определенные грамматические ошибки: так, неумение употреблять сослагательное наклонение (congiuntivo) является своеобразным маркером необразованности и поводом для шуток. Чего стоит одноименная популярная песня, где успехи в личной жизни персонажа напрямую связываются со знанием (или скорее незнанием) грамматики. Или знаменитый эпизод из фильма про Фантоцци, где возникает комичная (для достаточно образованного носителя) путаница между формами сослагательного наклонения и императива.

Такого рода стилизацию можно передать, как мне кажется, неверно образованным императивом на русском языке, вроде «ложите» и «ехайте» или неправильным глагольным управлением, все зависит от конкретной фразы.

Другой аспект стилизации связан с региональными различиями, которые тоже могут подчеркиваться речью героя. Мне вспоминается шуточный рассказ Джанни Родари «Машина, которая уничтожала ошибки» (La macchina ammazzaerrori, дословно «убийца ошибок»). Главный герой изобретает прибор, способный искоренить ошибки, но, путешествуя с ним по Италии, обнаруживает, что в каждом городе люди что-то произносят неправильно (то есть, не по нормам литературного итальянского языка, с региональным акцентом), а машина ничего не может с этим сделать и в итоге ломается от перегрузки. Так, в Милане вместо «ц» произносят «с», и Родари отражает это на письме: не funzionare, а funsionare, не ammazzare, а ammassare, pazzo – passo, licensa – licenza; в Болонье звук «ш» заменяют на «с»: lassiare – lasciare, ssene – scene, ussio – uscio, а в Риме произносят двойной согласный даже там, где его нет: stazzione – stazione, situazzione – situazione, rivoluzzione – rivoluzione. Мне кажется, при переводе можно подобрать примерно аналогичные «искажения», чтобы отобразить именно эти особенности; облегчает решение и то, что некоторые из указанных слов интернациональные (станция, революция, ситуация). Другое дело, что без понимания того, насколько сильно отличаются варианты произношения в зависимости от региона, читатель может не понять сути рассказа, и это тоже надо пояснить. Примерно аналогичным образом мы переводческим коллективом семинара нашли вариант перевода для фразы из рассказа Лучаны Литтиццетто. В нем автор иронизирует по поводу различных приспособлений для похудения, в итоге предлагает просто ушить рот и так пародирует попытку заговорить после данной процедуры: «Првет, я нимгу гврить, я н дьете».

Другой пример будет из области перевода на итальянский, но он также заставил меня задуматься. Одна моя студентка попросила помочь ей с фрагментом курсовой работы – проанализировать то, как итальянский переводчик одной из книг о Гарри Поттере попытался передать французский акцент на письме. Вот один из примеров:

Bill è molto occupato al momonto, lavora tonto, e io lavoro soltonto parttime alla Gringott per migliorar il mio englese, così mi ha portato qui per qualche jorno per conoscere bene la sua familia. Mi ha fatto tonto piascere, sapere che venivi… Non c'è molto da fare qui, se non ti piasce cuscinare o non ami le galline! Be'… buona colasiòn, Arrì!

(Rowling J.K. Harry Potter e il Principe Mezzosangue/Traduzione di Beatrice Masini. — Milano: Adriano Salani Editore S.p.A., 2006).

Можно заметить, что переводчик пытается придать речи «французское» звучание за счет имитации носовых звуков на письме (momonto – momento, tonto – tanto), заменой звука «ч» на «ш» (piasce, cuscinare), «ц» на «с» (colasion); заметим, что и написание имени главного героя записано так, как оно действительно произносится на французском (Arrì). Думаю, если адаптировать этот прием под русскоязычную аудиторию, нужно учесть некоторые устоявшиеся представления о том, как звучит французский акцент. Как передать грассированное «р» на письме я точно не знаю, но есть варианты пропустить букву или поставить апостроф вместо «р», а можно попробовать поработать с гласными, например, заменяя «у» на «ю», «а» на «я», смягчая тем самым стоящие рядом согласные звуки. Можно попробовать изменить строй фразы, использовать типичные для тех или иных иностранцев кальки (например, «я закончил суп» вместо «я доел суп»).

Что касается перевода диалектальных выражений (а именно они чаще всего выступают в роли маркированных элементов), есть немало работ, посвященных, к примеру, стратегиям и вариантам перевода специфического языка Андреа Камиллери, герои которого общаются на смеси литературного итальянского и сицилийского диалекта. Здесь мне видится верной стратегия, которой придерживаются в переводах этого автора Е.М. Солонович и М. Н. Челинцева: не создавать искусственный язык из «смеси украинизмов, областных изречений, архаизмов, жаргонизмов и просторечия» (из предисловия к книге: А. Камиллери. Телефон. М.: Иностранка, 2006), а решать проблему на уровне строя фразы. Это выглядит довольно естественно: одни персонажи говорят на более богатом языке, употребляют более сложные конструкции и, естественно, меньше просторечия; иные довольствуются разговорной лексикой и часто употребляют просторечие.

То есть чаще всего мы имеем дело либо с синтаксической, либо лексической стилизацией: по лексике также можно определить не только социальное положение и происхождение, но и возраст, род занятий человека. Так, переводя роман Никколо Амманити, написанный от лица подростка (замечу в скобках, что перевод остался неизданным), я пыталась сделать так, чтобы «голос» главного героя звучал естественно, соответствующим образом строить фразы, использовать выражения, которые мог бы употребить в речи человек его возраста, при этом оставаясь в рамках литературной нормы. Например, вот как герой описывает свою школу:

«После меня отправили английскую школу Святого Джозефа, где было полно детей дипломатов, художников-иностранцев, влюбленных в Италию, богатеньких американских и итальянских менеджеров, которые могли позволить себе плату за полный пансион. Там все были с приветом. Все говорили на разных языках и были как будто в трансе. Девушки тусовались сами по себе, а парни играли в футбол на огромном поле перед школой. Мне там нравилось.

 Но родителей это не устраивало. Я должен был завести друзей.

Футбол – идиотская игра, где все носятся за мячиком; но именно это и нравилось другим. Достаточно было научиться играть – и дело в шляпе. У меня бы появились друзья».

Как мы видим, ресурсов для решения поставленной задачи достаточно, причем на всех уровнях языка, а конкретный выбор средств, как это всегда бывает, остается за переводчиком.

О.В. Болгова: При переводе различных языковых искажений важно сохранить естественность и правдоподобие. Дефекты речи в разных языках не всегда полностью аналогичны, поэтому их можно передать с помощью соответствующих функциональных аналогов. Например, если французский ребенок говорит „zézaie“, это зачастую означает, что вместо звука [ж] он произносит [з]. В русском переводе такого ребенка изобразят шепелявым, т.е. в его речи свистящие звуки будут заменены шипящими: [с] на [ш], а [з] на [ж]. Это иллюстрирует пример из повести Д. Пеннака «Школьные страдания» (перевод С. Васильевой): “Langaze propre et langaze figuré ? Parfaitement, Monsieur ! Z’ai même plein d’egzemples à vous proposer. <…> Ze suis le dernier, c’est vrai <…> mais pas petit du tout, plutôt grand pour mon aze, même...” – «Прямой и переношный шмышл? Прекрашно, мшье! У меня и примеры ешть! <…> Я правда шамый младший <…>, но я шовшем не маленький, я для своего вожрашта очень даже большой!»

В еще одном произведении Д. Пеннака «Христиане и мавры» (перевод Н. Калягиной) встречается лишившийся части зубов персонаж, который не выговаривает половину букв и гнусавит. В его речи звук [ф] заменяет [в] и [c], звук [ш] (в виде буквосочетания “ch”) заменяет [c] и [ж]; кроме того, вместо [м] звучит [б], а вместо [т] – [д]: “Foilà che que che fais faire, baindenant <…>. Che fais b'en aller afec zette dendre gonne, et fi un feul de fous trois moufte, che la due”. В переводе отражена лишь шепелявость, причем в основном с помощью звука [ф], который заменяет [в], [ш], [с], [ч], [т] и даже звонкий [д]; иногда он чередуется с [ш] и удваивается в некоторых словах для усиления комического эффекта: «Фот фто я фейфаш фделаю <…>. Фейфаш я фыйфу фмеффе ф эфой ифиошкой, и ефли хошь офин иф фаф шфинефя ф меффа, я ее приконшу». 

При передаче сбивчивой речи или заикания повторяются те слоги или слова, которые составляют соответствующее русское предложение. Снова приведу пример из «Школьных страданий» Д. Пеннака, где рыдающая девочка произносит между всхлипами: “Meu…Meu… Monsieur… je n'a… je n'arrive… je n'arrive p… Je n'arrive pas à comprendre… <…> L’ap… l’ap… <…> La… proposition-subordonnée-conjonctive-de-concession-et-d’opposition!” – «У… у… у меня… нннне пппполучается… Я нннне пппппонимаааааю… <…> Сло… сло… <…> Сложноподчиненное предложение с придаточным уступительным!» Мы видим, что переводчик передал всхлипы, несколько раз повторив предлог «у», звучание которого само по себе имитирует плач, а также поставив в начале слов несколько одинаковых согласных. 

Изображение иностранного акцента достигается за счет использования ряда устоявшихся приемов, которые, правда, могут отличаться в разных языках. Например, во французских текстах передача немецкого акцента ограничивается фонетическими средствами: некоторые звонкие согласные оглушаются или, наоборот, вместо глухих согласных появляются звонкие. В русском языке помимо фонетики могут быть задействованы и другие приемы: неправильное употребление рода, числа существительных и прилагательных, ошибки в глагольных временах, согласованиях и т.д.

В недавно вышедшей в русском переводе книге французского писателя Л. Бине «Седьмая функция языка» (перевод А. Захаревич) много внимания уделяется славянскому акценту, который выражается в виде раскатистого «р» в речи персонажей. Во французском тексте такой акцент передается с помощью многократно повторяемой в словах буквы “r”: “Je n’ai pas même eu le temps de frrreiner”; “Il a trrraversssé sans rrregarrrder!”; “Je dois livrrrer ma marrrchandise”. В русском переводе эта особенность произношения лишь несколько иначе выражается графически – между буквами «р» в словах ставится дефис: «Я даже затор-рмозить не успел»; «Он пер-реходил и не смотр-рел!»; «Мне гр-руз надо р-развезти».

В книге Р. Мерля «Уик-энд на берегу океана» (перевод Н. Жарковой) англичанин произносит по-французски фразу, где в слове “guerre” ему не удается воспроизвести грассирующий французский [р] (“Il prononçait «guéeu» comme une diphtongue”). Переводчик вышел из положения, обыграв русское слово, которое приобрело своего рода английское звучание: «Слово “война” он произнес как “вэйна”».

А.Б. Можаева: Как это всегда бывает при переводе, все зависит от контекста; в данном случае – от жанра, стиля и, наконец, «модальности» или «окраски» оригинального произведения. Если перед нами беллетристика, то все эти варианты стилизованной речи будут подчинены литературной условности (чтобы не сказать шаблонны), а значит переводчику, чтобы не испытывать излишних в данном случае мук творчества и не получить на выходе неестественный, неживой текст, надо хорошо представлять себе, как выглядят эти условные формы в родной литературе. И тут мало быть страстным любителем «жанровой литературы» (качество едва ли отличающее подавляющее большинство переводчиков), надо приучить себя автоматически подмечать подобные детали текста при чтении – не самая тривиальная задача, если мы полностью поглощены триллером, детективом, фантастическим или любовным романом и т.д.

Совсем в другой плоскости будут лежать наши проблемы, если мы имеем дело с реалистическим романом и, так сказать, с «серьезной литературой»: в этом случае автор будет стремиться передать индивидуальные особенности речи, и переводчик (в идеале) должен следовать за ним. К примеру, если мы говорим о речи иностранца, нам надо разобраться, как акцент носителя того или иного языка воспринимается в языке оригинала и в русском языке, и каковы будут типичные ошибки в том и другом случае. Так, в испанском нет редукции гласных, а согласные редуцируются иначе, чем в русском: смычные между гласными превращаются в щелевые, а в иных случаях (на конце слова, например) могут и вовсе сглатываться. Очевидно, что искажение или неясное произношение гласных будет сильно затруднять понимание речи, в то время как «неправильные» согласные будут восприниматься, скорее, как акцент или особенности произношения. Думаю, что нет необходимости проговаривать, насколько в русском языке все иначе – то есть при переводе надо будет провести соответствующую переакцентировку. Что касается грамматики, то существительные в испанском не склоняются, зато система глагольного спряжения сохранила все свое изначальное великолепие и предлагает иностранцам практически неисчерпаемые возможности для ошибок, большую часть которых в русском языке даже искусственно сконструировать невозможно, не то что передать естественной речью. Зато у нас есть вид глагола и то самое склонение существительного. Все сказанное призвано проиллюстрировать мысль о том, что достоверная передача речи иностранца никак не может быть достигнута не только калькированием оригинала, но и «творческой» деформацией родного языка – тут совсем не лишними будут знания из области сравнительного языкознания. Сказанное, хоть и в меньшей степени, касается и передачи заикания, и старческой речи, причем в последнем случае мы можем столкнуться и с лексическими проблемами – если автор использует устаревшие слова и выражения.

Впрочем, и условные – собственно стилизованные – формы неправильной речи могут доставить переводчику немало головной боли, если текст имеет, к примеру, комическую (а еще хуже – ироническую) окраску: не приходится надеяться, что искажение произношения, как таковое, автоматически сделает тест смешным или вызовет схожие ассоциации в русском варианте. И здесь, конечно, от переводчика требуются не столько профессиональные навыки, сколько чувство юмора и такт, чтобы сохранить не только шутку, но и нужный градус полит-не?-корректности…

Ну и на закуску вспомним историческую перспективу: в испанском театре XVI-XVII веков была такая штука, как sayagués – стилизация неправильной крестьянской речи, используемая в комических целях. Специалисты до сих пор не могут решить, искусственный ли это конструкт или отражение реального диалекта; впрочем, переводчику не до этих тонкостей: использовать реальный региональный русский говор все равно нельзя (даже если вдруг владеешь им в достаточной степени). Да и привычные по роману XIX века формы стилизации народной речи положения не спасут: велика опасность подмены образа – вместо комического сценического персонажа русский читатель увидит «мужика»; надо ли говорить, что целостность восприятия будет безнадежно разрушена. И опять приходится полагаться на качества, к профессиональным навыкам непосредственно не относящиеся – в данном случае, на литературное чутье и вкус.

М.В. Зоркая: Из сказанного сегодня вывод все тот же: нет никаких правил, дело в решении (а также в чутье и вкусе) переводчика. Правда, существуют некоторые традиции в передаче искаженной речи, им хорошо бы следовать. В силу литературных причин особенно повезло немцам, освященным образами Андрея Карловича да Карла Ивановича, и примерно так же могут изъясняться немцы в переводах с любого языка на русский. А вот французы звуки не очень искажают, но зато создают интересный микс из своего с нижегородским («Же ву при водкю»), что позволяет и к ним обратиться соответственно: «Пуркуа ву туше, <…> я не могу дормир в потемках…» Правильно говорит В.С. Модестов: читая книги, надо коллекционировать формы отклонения, их литературные и переводческие интерпретации.

Уверена, что речь «с отклонениями», как и вообще любые ино-вставки в связный и последовательный текст, уместна лишь в небольшом количестве, иначе она будет не просто отвлекать, но и раздражать читателя. Представим, что герой заикается на протяжении двух страниц монолога, и буквы, а то и слоги, множатся и множатся. Смысл теряется, а к характеристике персонажа это вряд ли что-то добавляет.

У Толстого в «Детстве» maman «…посмотрела пристально на меня и сказала:

— Ты плакал сегодня?

Я не отвечал. Она поцеловала меня в глаза и по-немецки спросила:

— О чем ты плакал?

Когда она разговаривала с нами дружески, она всегда говорила на этом языке, который знала в совершенстве».

Вот как! Не обязательно героине изъясняться по-немецки, если автор за нее ручается. 

Впрочем, сколько текстов, столько и задач у переводчика. Одна студентка показала мне вот такой вариант:

«…Заметив это, старуха рассердилась и закричала:

— Кгда-т йа быила ччень храсива!

Никто не сумел понять, на каком наречии она говорит. Судя по звучанию, на нем общаются в аду, не иначе!»

Корявая фраза в австрийском оригинале выглядит так: „Bin a amol schön gwen!“ В ней довольно легко можно распознать: „Bin auch einmal schön gewesen!“ – «Я тоже когда-то красивая была!» В переводе же (учебном, конечно) получилось именно «наречие из ада», адский диалект (Dialekt der Hölle). А надо, чтобы не получалось.

Литература народов России

В.Г. Пантелеева: Думаю, хорошей иллюстрацией к теме сегодняшнего разговора может послужить первый удмуртский исторический роман 1929 г. „Секыт зӥбет“ («Тяжкое иго»), созданный Д. И. Корепановым (псевдоним Кедра Митрей). На русском языке роман был издан в авторском переводе в 1932 г. в московском издательстве «Художественная литература». С той поры других вариантов перевода не существует.

Роман посвящен   периоду насильственной христианизации удмуртов в начале XIX в., вскрывает темные деяния попов и местных богатеев и показывает правдивую картину тяжелой жизни крестьян-удмуртов. Так, в пятой главе речь идет об открытии в удмуртской деревне новой (уже второй!) церкви и приезде по этому поводу архиерея из города Вятки. Почти неграмотные крестьяне решают жаловаться ему на свою тяжкую долю и поручают выступить с этой миссией Пужей Вортчею, немного знающему русский язык. Но он не справляется с языковым барьером и в роли смельчака оказывается другой крестьянин, пытаясь на ломаном русском объяснить суть проблемы. В оригинале эта часть повествования содержит много русскоязычных вкраплений, тогда как в переводе, наоборот, удмуртизмов, т.е. фонетически и грамматически неправильных русских слов, созданных по «модели» удмуртских. Вот фрагмент переводного текста:

«Неожиданно появляется дьякон.

– Говори, владыка преосвященнейший.

– Быладыка... – торопится Пужей. – Бетко, мой сын... Сына, сына искалечили...

– Что он бормочет? Уберите с дороги! – махнул архиерей рукой.

– Быладыка, слушай, – на месте Пужея вдруг появился старик-удмурт. – Беда ведь. Черковь есть у нас, на што большой. Едим не велят. Рукой да ногом работал, кирпич да бревно ташшил. Много, больно много, три черковь бы поставить можно. Лыком, мочалом собирал, кылебом тожо. Бруко у нас пустой. Новый черковь не надо ставить, старый есть...

Много бы сказал старик, но слов не находит. Тяжело говорить на чужом языке».

По этому тексту напрашивается следующий комментарий:

1. вместо «владыка», поскольку удмуртскому языку не характерно стечение согласных в одном слове, особенно в первом слоге. Поэтому и ряд имен по-удмуртски звучит иначе: Григорий – Гири; Владимир – Лади, Алексей – Олёш и т.д. А слово «преосвященнейший» для неграмотного удмурта начала XIX в. просто камень преткновения, который он объективно не в состоянии осилить, т.е. выговорить. Поэтому автор-переводчик не делает никаких попыток его каким-то образом «вложить в уста» героев произведения.
2. Черковь вместо «церковь», ташшил вместо «тащщил», кылебом вместо «хлебом», бруко вместо «брюхо», поскольку в удмуртском алфавите изначально не было согласных ф, х, ц, щ – они заимствованы из русского языка.
3. Другие грамматические ошибки в речи персонажа в большей степени связаны с отсутствием в удмуртском языке категории рода.

На мой взгляд, автоперевод Д. И. Корепанова в целом не утратил актуальности по сей день, поскольку верно и точно воссоздает не только реалии исторической эпохи, но и ее национально маркированную языковую картину.

Л.Я. Ахмадуллина: Графически языковая стилизация в башкирском языке оформляется так же, как в русскоязычных текстах. Например, возьмем примеры из книги Тансулпан Гариповой (Гарипова Т.Х. Произведения. II том: роман, повесть, рассказы, пьесы, очерки и статьи. Уфа: Китап, 2018. – 432 с.) Так, возглас: Уф! Апа-ай… (оригинальное слово – апай) передается через удвоение гласных. Подобное можно встретить и в русскоязычных произведениях. Перевод: «Уф! Сестри-ичка…» Во фразе А-ай… Ал-ла-а! (в оригинале – Ай, Алла) мы наблюдаем удвоение и гласных, и согласных, что передает некоторую замедленность и экспрессивность высказывания. Другой пример: Ты-ыс-с. Таһира ишетеп ҡалмаһын! Перевод: «Тс-с-с. Как бы Тахира не услышала!»

Отдельное внимание следует уделить такой языковой стилизации, как имитация акцента и неправильного произношения русских слов в башкирской речи. Читаем: «Егеттәр, эй, Гамлет килә, приныс килә! – тип ҡуҙғала башлағандары ишетелде. “Принысты күрһәтәм икән, булай булғас!” – “Гамлет”ына күнеккән, мәгәр “принц”ына ене ҡабара Ғәндәлиптең. Тапҡандар ҡушамат!» Перевод: «Парни, глядите, приныс идет! – заговорили между собой те. «Ну смотрите у меня! Приныс, значит?» – Привыкший к «Гамлету» Гандалип очень злился на этого их приныса. Тоже мне, нашли прозвище!».

 В этом отрывке несколько примеров языковой стилизации. “–Ҡаҙау?! Ничауа не знаем, Гамлет ағай. М-мин ҡ-ҡаҙау әбишәйть итмәнем. Мөт-әүәли, һин ағайыма ҡ-ҡаҙау әби-шәйть иттеңме?” Во-первых, ломаная речь: ничауа не знаем (“ничего не знаем”), әби-шәйть (“обещать”). Во-вторых, имитация речи пьяного, заикающегося человека: М-мин, ҡ-ҡаҙау (мин, ҡаҙау)

В переводе ломаную речь можно показать тоже через лексико-грамматическое искажение русских слов, и оставить эффект заикания так же через тире: “Гвозди?! Ничиво не знаем, Гамлет агай. Я не абищ-щал гвозди. Мут-тавали, ты что ли абищ-щал гвозди?”

В другом примере: «–Кисә яман ныҡ бысраған да-у кейемдәрең». (должно быть: бысраған да ул) усечение слова и объединение его с частицей “ул” указывает на проглатывание звуков, что характерно для простонародной речи. При переводе передать аналогичный эффект усечения в частицах мы не смогли, поэтому решили сократить другое слово: ничего себе. “Ничесе, как ты вчера испачкался”.

Вернуться к межкафедральному методическому проекту От текста к контексту: в помощь молодому переводчику >>>