Платонов
Слово Платонова давно мерцало на горизонте нашего сознания. Но когда с 1986 года хлынул на читателя поток «неизвестной» прозы Платонова, он почувствовал бездну под собой.
Не то даже было удивительно, что вдруг обнаружился писатель двадцатого века, о мире которого можно было сказать «космос Платонова», как раньше мы говорили «космос Пушкина», «космос Достоевского», «космос Толстого». Странно было то, что «Котлован», повесть в каких-то шестьдесят журнальных страниц, вмещал этот космос. Плотность платоновского мира не имеет подобий в литературе, и не только в русской. Читаешь повесть как многотомный эпос — от зарождения мира до войны богов, титанов, подвигов героев и далее, словно захватив всю историю мировой культуры, до страданий «маленького человека», точнее — множества «маленьких людей». Столкновение сознания с этим космосом было столь резким, что читатель начинал чувствовать паскалевский ужас «между двумя безднами».
Не сорваться, стоя на краю вдруг увиденной пропасти, не сойти с ума можно было, лишь усвоив хоть как-то платоновский мир, хоть как-то объяснив его.
Модное словечко «антиутопия», пригодившееся когда-то, чтобы переварить Замятина и Оруэлла, ухнуло в «котлован» Платонова, не объяснив ничего. Как только в повести хотели видеть одну лишь сатиру, гротеск, один лишь «крах утопии» — из нее улетучивался всякий смысл. Страшен был не сам «крах», а какая-то жуткая неизбежность происходящего. Даже в самых кошмарных страницах «Бесов» Достоевского теплилась надежда: в них не было ощущения неизбежности аннигиляции душ. «Котлованный» же мир был обречен, как и мир был обречен на «котлованность». Черная дыра всасывала все человеческое, которое оказалось ей абсолютно чуждо. Человеческий мир выпадал из «вещества существования» как случайность, казус, выверт природы.
«Котлован», «Чевенгур», «Ювенильное море» — это был мир, в котором настоящим пониманием действительности не владеет ни один человек, но зато есть и тоска по этому пониманию, тоска не только у платоновских людей «с идеями», но почти в каждом, даже в Чиклине с его «маленькой каменистой головой». Разумность, целесообразность — где-то вне, где-то над людьми; они действуют, подчиняясь внешней рациональной силе, и это приводит к полной иррациональности происходящего.
Мир Платонова — это не только Россия времен Гражданской войны или коллективизации. Это все человечество, существовавшее и существующее на земле. Потому так неуютен этот «универсум», что в нем вся нелепость, абсурдность действительности, «мировая бессмыслица» — необходимая составляющая, даже направляющая жизни людей. И — отчего холодело сердце — абсурдность эта существовала как нечто естественное и само собой разумеющееся.
