Разговор переводчиков Виктора Голышева и Владимира Бабкова о книге Карла Проффера
— (Вопрос из зала.) По ощущениям, литературный переводчик — это игрок-одиночка, а у вас сложилось сотрудничество. Как вы работаете? Редактируете ли вы друг друга, или каждый ответственен только за свою часть? И вообще, сколько черновиков?
Голышев: У меня только беловики есть.
Бабков: Мы в паре не работаем, как Ильф и Петров или братья Стругацкие. Каждый свое все равно переводит. Когда у нас получаются переводы под одной обложкой, это либо разные книжки, как сейчас, либо одна книжка, но куски-то все равно каждый переводит свои. Мы просто потом читаем друг друга, и все. Ну а сложилось наше сотрудничество так, что я в какой-то степени ученик Виктора Петровича, я к нему на семинар ходил, с этого начиналась моя биография переводческая, и подсовывал ему свои переводы. Так постепенно поближе познакомились, и все. Но это не совместная работа, это все равно отдельно. Я не понимаю, как работают переводчики, которые переводят в паре, вот я знаю, что есть американская пара известная, где там жена, по-моему, русский знает, а муж вообще не знает русского, а только по подстрочнику жены сочиняет английский. Я забыл, как их фамилия, они много чего переводили — классику, и Достоевского, и много кого. Но это совершенно, на мой взгляд, дикая деятельность, я не понимаю, как это возможно.
Голышев: Нет, над текстом вдвоем работать — это, конечно, большая потеря времени. Мы действительно переводили одну трилогию вдвоем. Но первый том я делал один, второй — Владимир Олегович, а третий мы пополам переводили. Когда человека знаешь — и он меня знает, и я его знаю, — у нас подход примерно одинаковый. Может, иногда он глагол несовершенного вида напишет, а я глагол совершенного вида.
Бабков: Причастия. У глаголов мы все-таки вид один выбираем…
Голышев: Вот и вся разница. И там, чтобы это замазать, я где-то ставил, как у него, а он ставил, как у меня. Так что в этой каше уже ничего отличить нельзя было. Я довольно много переводил на двоих. Иногда времени нет, требуют быстро. Иногда целую книжку, скажем, шестнадцать листов, лень переводить, потому что она не такая хорошая, лучше восемь листов. В отличие от Владимира Олеговича, я с несколькими людьми работал.
Бабков: Я тоже кое с кем, вот с Мотылевым, помню.
Голышев: Да, мы втроем. Но у нас меньше сходства. Он более упрямый человек. Мы не редактировали друг друга. Читали, да, когда успевали.
— Чем, на ваш взгляд, отличается профессия переводчика сегодня в России от профессии переводчика тридцать лет назад?
Бабков: Она отличается тем, что профессии сейчас нет такой, вот и все. Тогда была профессия переводчика литературного, сейчас ее нет. Ну если негров не считать — есть какие-то люди, которые тонны макулатуры быстро переводят. Кто-то получше, кто-то похуже, но я не знаю, это называется профессией или нет. Это какое-то мучительное выживание, по-моему. А тогда можно было это делать так, как это надо делать. Как следует. Сейчас на это не проживешь, если как следует делать.
Голышев: Профессии ни для кого нет, да, действительно. По-моему, один Мотылев, наш бывший соавтор, может на это жить. Жить на это стало нельзя. Раньше было что плохо? Когда я начинал, был клан довольно узкий, который все переводил. У нас довольно мало книжек выходило тогда. И туда очень трудно попасть было. Помню, я познакомился с каким-то парнем, уже взрослым мужиком, который переводил с немецкого. Он мне говорит: «Я не дождусь, когда они умрут наконец» — те, которые все заняли. Кашкинская вот эта компания <школа перевода Ивана Кашкина — прим. ред.>. Я подумал: «Ты из-за своей вонючей книжки хочешь, чтобы кто-то умирал?» Но реальность была такая. Для него она была такая. Для меня она такая не была, но это еще от везения зависит. А потом ты переводишь... Ну, Владимир Олегович и я, мы переводили то, что мы хотели. И за это можно было получить деньги, небольшие, но жить можно было. А сейчас, по-моему, на эти деньги жить нельзя — можно жить, только если ты будешь строчить со страшной силой. А это отрава, если ты плохую книжку переводишь, это отрава. Ты просто тратишь время жизни своей неизвестно на что. Ни удовольствия нет, ни пользы автору. Я уж не говорю про читателей. Так что сейчас профессии нету. Но ее, знаете, нигде нет. На Западе тоже, в Америке нет. Может, Герни, который переводил «Мертвые души», или Констанс Гарнетт, которая перевела полностью русскую литературу, на это жили. А вообще там переводят профессора, русисты, им надо входить в науку, и это один из способов. Поэтому они переводят там по десять раз одно и то же. «Котлован», по-моему, уже четыре раза переведен. А уж сколько раз «Мастера и Маргариту»… И мы пришли к тому же, только с худшими заработками.
— Вы упомянули Кашкинскую школу. Как обстояло дело с переводческим истеблишментом во времена, когда вы начинали? Можно ли было работать по другим правилам перевода? И, соответственно, есть ли какая-то линия, продолжающаяся от этой школы сегодня?
Голышев: В школе или чуть постарше все читают их переводы. Они довольно очищенные. Там никого жаргона не было. Это был не XIX век, потому что словарь-то новый, но в принципе очень «не бей лежачего». И они хорошо понимали русский язык, и, вообще-то, большей частью классные были переводчики. Первый сорт. Были более знаменитые вроде Калашниковой, Волжиной. И менее — вроде Хомской. Просто она менее агрессивна была в нахождении работы. Я думаю, что осталась основа правильного подхода — мы должны переводить точно, не надо отсебятины. Французы по-другому переводят. Я думаю, что основа все-таки заложена была. Потом было следующее поколение, уже в 1960-е, в 1970-е годы, второй переводческий коллектив. Первый переводческий коллектив у Кашкина. Второй переводческий коллектив, они уже более разнообразные были. И как-то стало больше разнообразия в литературе, больше допустимого. Очень строгий отбор был там. Драйзер в лучшем случае, Митчел Уилсон. Джек Лондон. А потом стала более разнообразная литература, переводчики моего возраста и постарше более разнообразными стали. Если Хинкиса с Сорокой сравнивать, они как будто из разных стран. Оба хорошие переводчики, замечательные, но единообразия уже не было.
Бабков: Все правильно, конечно. Сейчас очень много приходится изучать классических кашкинских переводов. Мы оба преподаем в Литературном институте, и мы там занимаемся тем, что студенты переводят, потом мы все вместе редактируем и изучаем те переводы, которые есть. Поэтому приходится внимательно смотреть, уже под увеличительным стеклом, на всех авторитетов. Действительно, цельность там есть, именно вот то, что называется советской школой перевода, это ощущается. Вот эта база, XIX век языка литературного. Тепличность этого языка, общие приемчики просматриваются. Они все знают, что вместо «дюжина» надо написать «десяток». Поскольку они все общались, это кто-то придумал и одобрили коллективно. Сравниваем, скажем, «Приключения Тома Сойера» — есть в переводе Чуковского и Дарузес. И видно, что у Дарузес есть приемчики, которых у Чуковского еще нет, хотя Чуковский хороший переводчик и все у него с русским языком в порядке, естественно. Но вот видно, что что-то придумано было после него. А сейчас просто очень большая пестрота и одной доминирующей линии нет. У нас разница в поколении, но большой разницы в подходе нет к этому делу. И преподаем мы в одном духе. А поскольку мы кого-то все-таки из Литинститута выпускаем, каких-то несчастных людей, которые переводу вроде обучились, и хотя очень мало кто из них потом переводит, но все-таки, может, кто-то застрянет и будет тоже линию продолжать.
Голышев: Могу я два слова добавить? Владимир Олегович говорит, что мало кто переводит. Переводят сумасшедшие, которые любят это дело. Люди работают где-то, где зарабатывают деньги, и параллельно переводят, потому что они это дело любят. Мы еще могли как-то этим зарабатывать. А они уже точно не могут. Это только отъем времени за счет любви.
— Есть ли классические советские переводы произведений американской или английской литературы, которые сегодня настоятельно нуждаются в новом переводе, потому что язык, или подход, или мироощущение, в языке выраженное, устарели и не отвечают сегодняшнему дню?
Бабков: Мне кажется, что есть книги плохо переведенные, но сказать, что там что-то устарело или подход изменился, — это все недостаточные причины. Если хорошо переведено, давно, но очень хорошо, — не надо, по-моему, заново переводить. Если плохо переведено, хоть давно, хоть сейчас, — лучше перевести. Конечно, такого полно. Книг, плохо переведенных, больше, чем хорошо переведенных.
Голышев: Я согласен. Есть книжки плохо переведенные, есть переведенные вроде хорошо, но там… ну, скажем, жаргон грубый нельзя было всунуть, да? Например, «Над пропастью во ржи». Там герой в какой-то охотничьей шапке ходит, хотя явно он ходит в бейсболке, которых тогда в России не было. Но стоит ли из-за этого переводить — не знаю. Думаю, что, поскольку эту книжку читают все дети, не стоит. Да и Райт-Ковалева довольно способная женщина была, не факт, что ты лучше переведешь. Вообще, это большая зараза — по второму разу переводить. Не знаю, как Владимиру Олеговичу, а мне пришлось раз, и это мучение.
— А что вы переводили?
Голышев: «Уайнсбург, Огайо» переводил, но не все. Тех переводчиков, кто еще живой был, Литвинова, потом которая в Англию уехала, и Нина Бать, которая жила в Риге, я их рассказы не переводил. А остальные переводил, и это очень неприятная задача — перевести лучше, чем там. Я рассказ переведу, потом смотрю у них. Задача перевести лучше, чем кто-то — это безобразная задача. Это не бег на сто метров. И потом, скажем так, рассказ Набокова «Знаки и символы» переводили трое людей, которых я знаю. И когда студентов спрашиваешь, какой перевод лучше, у всех разные мнения. Все вроде сносные переводы, но мне один больше нравится, а другим другой больше нравится. Так что, если там нет ошибок, если не было сильной цензуры, то зачем? Стареет и книжка сама, не только перевод стареет. Ты будешь обновлять Марка Твена, что ли?
— (Вопрос из зала.) Но Сергей Борисович Ильин перевел же заново Тома Сойера и Гекльберри Финна?
Голышев: Это надо о себе много понимать.
Вы также можете посмотреть фоторепортаж о прошедшей встрече на сайте сетевого издания "Москва - 24".
